Парадоксы в терапевтических отношениях

Автор: Магда Дениз (Magda Denes)

Единственная статья Магды Дениз, появившаяся на страницах «Гештальт-журнала» (The Gestalt Journal). Статья была опубликована в 1 номере 3-го выпуска, весной 1980 (Volume III, Number 1, Spring, 1980) – в Юбилейном сборнике статей, посвященных 75-летию Лоры Перлз.

--J. W.    (Джо Вайсонг, основатель и главный редактор «Гештальт-журнала»)

Перевод с английского: Е.Дмитриева

Редакторы: И. Алферова, Е. Серебрякова

Ссылка на оригинал: http://www.gestalt.org/magda.htm


 

Психотерапия – наука или искусство?  Об этом дискутируют со времен возникновения психотерапии. У меня же нет сомнений, я полностью убеждена в том, что психотерапия –искусство, причем весьма точное и строгое. Я хотела бы остановиться на природе психотерапии – переменчивой и непредсказуемой, нестандартной в последствиях и субъективной в своей ценности, уступчивой и сопротивляющейся, непокорной и податливой, недолговечной и ограниченной в ресурсах – искре, рожденной взбудоражить, и вскоре исчезнуть навсегда. Кто придаст ей очертания? Мы с вами. Итак, начнем.

Прежде чем приступить к обсуждению, я хотела бы определить, что я рассматривать не стану. Я исключаю из рассмотрения классическую концепцию Фрейда с её характерными приверженностями к кушетке и свободным ассоциациям, с её поощрением трансферентного невроза через поведение аналитика как чистого экрана, с её догматом невмешательства, депривацией, ятрогенными заболеваниями, и излечением, рассматриваемым как смена невротического отчаяния на реалистичный пессимизм.

 

Не секрет, что лечить разговором (я ссылаюсь на нефрейдистские модели) – значит заниматься чем-то парадоксальным. Похоже, что не разговор является основным средством лечения, да и не в лечении суть самого разговора. Цель психотерапии сейчас обозначают модным словом – «изменение». К сожалению, нет общего мнения насчет того, что представляют собой эти изменения, что их вызывает, и когда их бывает действительно достаточно. Как говорит Джей Хейли (Jay Haley), «Пациент меняется благодаря терапевтическим парадоксам, которые возникают в отношениях между ним и психотерапевтом, и это справедливо для всех методов терапии» (Haley, 1963).  Затем он описывает, по моим подсчетам, шесть таких парадоксов, о которых я кратко расскажу, потому как они весьма занятны, похожи на правду, и, на мой взгляд, составляют большую часть того, что мешает процессу терапии.

  1. Отношения определяются как обязательные на добровольной основе, то же касается и частной практики. Пациенту говорят, что его обращение за помощью – это только его добрая воля, и успех терапии зависит от его сотрудничества, с какими бы трудностями он в процессе ни сталкивался. Однако, эти добровольные рамки включают в себя обязательства, в соответствии с которыми пациент должен платить, не должен пропускать встречи, а также не должен произвольно завершать терапию, которая была рекомендована ему прежде, чем он захотел бы ее прекратить. Это справедливо и для обратной ситуации, когда принудительно госпитализируют психических больных – терапевт подталкивает пациента к осознанию, что тот действительно хочет пройти лечение, просто пока еще не знает об этом. Иначе говоря, «какими бы рамками ни определялись отношения изначально, внутри они будут определяться противоположным образом».
  2. Никогда нельзя быть уверенным в том, что терапевт действительно хочет встречаться с пациентом, а не воспринимает его только как возможность заработка. Пациента поощряют к полной открытости, потому что терапевтические отношения предполагают глубокую близость, но в то же время, терапевт дает понять, что после окончания сеанса он никак не заинтересован во встречах с пациентом вне стен кабинета. С этой точки зрения, интересным может показаться мое наблюдение о том, что терапевты склонны скучать по своей работе, а не по своим клиентам. Обычная фраза после отпуска – «Я готов (или даже хочу) вернуться на работу, но не – «Я очень хочу увидеть Джо или Джейн». А если вдруг терапевт скажет: «Я очень хочу увидеть Джо или Джейн», то его слова будут весьма подозрительными, причем как для самого терапевта, так и для его коллег. Если говорить про меня, то я скучаю по людям, которых я люблю. Но, как правило, я не хочу встречаться с клиентами чаще, чем делаю это, даже если я думаю, что люблю их, что бы это ни значило в контексте терапии. Я думаю, что эти явления тесно связаны с обучением и традициями в психотерапии, и надеюсь продемонстрировать это по ходу статьи.
  3. Третий парадокс Хейли (Haley) касается вины. Пациенту говорят, что он не может себе помочь, в то время как сама предпосылка психотерапии базируется на представлении о том, что пациент несомненно способен себе помочь. То же самое относится к значимым фигурам в жизни пациента. «Его родители виноваты в том, что жестоко обращались с ним, однако  они и невиновны, потому что не могли помочь себе сами» (Haley, 1963).
  4. Терапевт позиционирует себя как эксперта, но в то же время он не дает советов и перекладывает всю ответственность за происходящее на пациента. Хейли (Haley) пишет: «Такая формальная модель управления при одновременном отрицании прямого руководства типична для психотерапии. Пациент не может одновременно следовать рекомендациям и отказаться от них, когда сталкивается с двойными посланиями. По этой причине способы, с помощью которых пациент обычно провоцирует прямое руководство или сопротивляется ему, становятся нерабочими».
  5. Пациенту говорят о том, что условия терапии и сами терапевтические отношения особенны, и он может выражать себя так, как не позволяет себе в других обстоятельствах, потому что обычным правилам в терапии не место. Пациент верит, но в следующий момент его упрекают в том, что он не реагирует на терапевта как на обычного человека.

И наконец,

  1. Психотерапия зиждется на доброте и человеколюбии. И всё же пациент неизбежно проходит через тяжелые испытания, которые варьируются в зависимости от вида терапии. Иначе говоря, в ходе лечения пациент постоянно сталкивается с отсутствием одобрения до тех пор, пока спонтанно «не изменится».

Хотя это и невозможно с точки зрения времени, создается впечатление, что Хейли (Haley) перед тем, как обозначать лечебные парадоксы в психотерапевтических отношениях, прочел у Х. Сирлса (H. Searles) о том, как свести кого-либо с ума.

Я не думаю, что Хейли (Haley) не прав. Мне кажется его описание верным, и в большинстве случаев эти парадоксы неизбежны. Однако, для меня этот факт прискорбен. Он показывает, насколько мы ограничены. В отличие от Хейли (Haley), я не думаю, что постоянство этих парадоксов приводит к изменениям, я думаю, что нам приходится их терпеть, и это скверно. Иначе говоря, я рассматриваю парадокс не просто как чью-то точку зрения, а скорее как закономерность человеческого бытия.

В рамках совершенно другой интереснейшей теории, а именно структурализма, Эдгар Левенсон (Edgar Levenson) также рассматривает изменения через призму парадоксов. В одной из статей он пишет:

«Я утверждаю, что психоаналитический процесс, лечебный процесс – это языковой процесс, который позволяет (более того, требует) совмещать два парадоксально противоположных аспекта терапии: значение и опыт» (Levenson, 1978).

Значение, по его мнению, зависит от метафоры (символ, транслируемый через культуру), которая придает устойчивость и постоянство человеческой жизни. Опыт, а именно переживания, он рассматривает как то, что зависит от метонимий (персональные и коллективные контекстуальные символы), которые являются катализаторами изменений. Взаимодействие этих двух модальностей в процессе терапии, а также оказываемый на ее участников эффект (как на терапевта, так и на клиента) это и есть то, что приводит к постепенно изменяющимся восприятию и способу общения, что в свою очередь также вызывает постепенные изменения в восприятии и способе общения, что в свою очередь… и так далее, до тех пор, пока лечение не завершится. Другими словами, изменения появляются как результат интерпретации и взаимоотношений одновременно, и вместе они создают нечто большее, чем если бы мы просто суммировали их. В образовавшемся целом содержание и контекст попеременно становятся центром внимания, и каждый из них вызывает к жизни другой. Изменения, как видит их Левенсон (Levenson), происходят не вследствие влияния терапевта на клиента, но вследствие беседы между двумя людьми, находящимися в процессе, и взаимодействующими в нем.

Резко противоположное мнение высказывает  Ханс Струпп (Hans Strupp):

«Терапевтические изменения происходят в основном благодаря умелому управлению или манипуляции терапевта, с одним важным условием – интервенции возникают в контексте отношений, заряженных эмоциями и чувствами» (Strupp, 1973).

И снова его слова:

«Целый ряд общеизвестных техник воздействия неизбежно используется в любых психотерапевтических отношениях, и более того, это является одной из определяющих характеристик психотерапии. В сущности, эти техники используются и в образовании, и в других процессах социального влияния» (Strupp, 1973).

По Струппу (Strupp), прототипная модель способности влиять живет в первоначальных детско-родительских отношениях. Возможность возникновения у пациента трансферентных реакций и есть то, что делает психотерапию жизнеспособным методом лечения. В отсутствие данной возможности, а именно, если позитивный перенос не может быть вызван из-за серьезной ранней депривации, психотерапию нельзя выбирать в качестве метода лечения.

Что касается техники, он пишет:

«По сути, терапевт мягко поощряет клиента искать глубокое удовлетворение в терапевтических отношениях. И когда клиент действительно жаждет такого удовлетворения, терапевт интерпретирует эту жажду как незрелую, тем самым побуждая пациента отказываться от своих желаний или менять их» (Strupp, 1973).

Парадокс, не то слово! Вы прекрасно знаете, как можно назвать женщину, которая ведет себя подобным образом с мужчиной.

Теперь уже с другого ракурса, Эрвин Сингер (Erwin Singer) считает изменение результатом усилий пациента, который на протяжении всей терапии искреннее пытается ближе узнать своего аналитика. Он пишет:

«Если это правда, и через самопознание и самопринятие аналитики способны постигать глубинные основы жизни пациента, и если справедливо обратное,  как я утверждал ранее, пациенты также постигают глубинные основы жизни аналитиков через вновь обретенные или заново открытые знания о себе, тогда психоаналитический успех кажется мне легко определимым. Он выражается в окончательном становлении пациента как того, кто осведомлен о субъективных взглядах аналитика, его психологических действиях, иерархии ценностей, включая несоответствие между заявляемыми и действительными ценностями – в то время как аналитик, я надеюсь, становится осведомленным об этих ключевых аспектах жизни своих пациентов» (Singer, 1971).

Подобное представление (я полностью согласна с ним, если поняла его правильно) является весьма экзистенциальным, даже в перспективе гештальт-подхода, в соответствии с которым смысл главным образом зависит от цели и структуры, а не от внешних деталей. Здесь различие проводится между знанием кого-либо и знанием о ком-либо. Содержательная информация, типа нравится кому-либо фасолевый или куриный суп, предпочитает он игру в шахматы или на скрипке, в общем и целом не имеет значения, за исключением случаев, когда это позволяет понять характер человека, но при бдительном внимании характер можно ухватить в любом случае без каких-либо подобных сведений. В этом контексте представление об аналитике как образце для подражания вызывает негодование, в отличие от противоположной идеи рассматривать аналитика как «целенаправленную модель» (task model) – того, у кого вы вполне законно обучаетесь каким-либо навыкам. В этом случае пациент меняется потому, что он обучается не с помощью подражания, а через свой опыт, новый способ самовосприятия, когда внимание уделяется тому, что действительно есть, а не тому, что должно быть или тому, что об этом говорится. Я называю это экзистенциально-гештальтистским подходом, хотя в действительности идею, предшествующую этому названию, давно высказала Антигона, когда сказала своей сестре Исмене, которая была против похорон их брата: «Но мне не мил, кто любит на словах».

В результате нашего обзора разных теоретических точек зрения на изменение, мы пришли к представлению, объединяющему в себе две идеи. Первая – похоже, пациента перестали рассматривать как отдельного субъекта, и теперь считают одним из членов биполярного поля, в котором единым целым является диада пациент-аналитик. Отсюда возникает основной парадокс, согласно которому несколько людей, которых я ранее процитировала, намекали: Можете ли вы быть наблюдателем процесса, в котором вы – его участник? Или, скажем иначе, насколько рабочими остаются концепции переноса, контрпереноса, включенного наблюдения и реальных взаимоотношений в свете этого нового взгляда на взаимодействие и его значение в диаде пациент-аналитик?

Чтобы не быть чрезмерно пристрастной, я хотела бы отметить, что экзистенциальные и гештальт-аналитики уже бились над этим вопросом какое-то время. В представлении экзистенциалистов  Мир и Я диалектично взаимосвязаны, они составляют единое целое, и изменения в одном тут же приводят к соответствующим изменениям в другом. Диалогичность, а, следовательно, Я-Ты подход в лечении, есть неотъемлемый аспект системы. Это справедливо особенно со времен, когда Мир стал определяться как «структура значимых отношений, в которых человек существует и в построении которых он принимает участие» (May, 1958).

Например, Бубер (Buber) в главе «Исцеление через встречу» пишет:

«Иногда терапевт ужасается тому, что он делает, потому что он начинает подозревать (по крайней мере, в некоторых случаях, а в конечном счете – во всех), что от него требуется что-то совершенно другое – что-то, что несовместимо с экономикой его профессии, угрожающе-опасное по отношению к его обычной практике. То, что от него требуется – это превратить особенную ситуацию своего профессионального превосходства, достигнутого и гарантированного долгим обучением и практикой, в обычную ситуацию между зовущим и тем, кого зовут. Преодоление пропасти между ними зависит не от грамотных и безопасных действий терапевта, но от его личности. Эта пропасть взывает к самости терапевта, скрытой под сооружениями, воздвигнутыми обучением и практикой, к самости, охваченной хаосом, знакомой с демонами, и наделенной скромной силой бороться и преодолевать, снова и снова. Восприимчивость к этому призыву порождает парадоксальный кризис в самой уязвимой части интеллектуальных профессий.  Психотерапевт, поскольку он доктор, вернется из кризиса к своему привычному методу, но уже как изменившийся человек в изменившейся ситуации. Он вернется к своей обычной практике, но как тот, кто осознал и необходимость в подлинных встречах, и ту пропасть, которая лежит между нуждающимся в помощи и способным помочь» (Buber, 1964).

Очевидно, что рассуждения о парадоксах в психотерапии вызывают многочисленные вопросы. Как ящик Пандоры или Колесо Фортуны: «круг за кругом крутится; и никто не знает, когда это прекратится».

Другая любопытная характеристика современных теорий изменения, хотя и не уникальная для них, заключается в общем стремлении найти стандартизующий принцип. Предположение каждого из теоретиков таково, что все пациенты меняются в одном и том же контексте и по одним и тем же причинам. Так вот, я говорю, что это любопытно, так как те же самые теоретики, рассматривая работу аналитиков, предполагают большое разнообразие возможных форм и аспектов. Так, например, Левенсон (Levenson) в ранее процитированной мною статье, пишет, ссылаясь на то, как один аналитик превзошел другого в конкретном случае:

«И теоретическая позиция терапевта, и присущее самому терапевту хладнокровие (которое возможно и сформировало эту теоретическую позицию, изначально симпатичную ему) вместе создают для пациента атмосферу веры в изменения, которая и ведет к улучшениям» (Levеnson, 1978).

Еще, в статье под названием «Повторное исследование контрпереноса» Эд Таубер (Ed Tauber) пишет:

«Выбор терапевтической позиции должен быть продиктован тем, что удобно самому терапевту, и теми условиями, в которых он наиболее эффективен. Впрочем, неоднозначные или нечетко определенные условия могут приводить только к ограниченным личностным изменениям… Наследственные факторы как генотип, конституция  и темперамент, находящиеся под влиянием социальной среды; факторы отбора, связанные с  обучением (к чему-то мы «предрасположены», а что-то нам недоступно) сосуществуют непостижимым образом (Tauber, 1978).

Позже он также обращает внимание на то, что некоторые пары пациент-терапевт работают эффективнее, чем другие. Но тут же признает, что сформулировать или определить заранее, почему так происходит, трудно.

Не так давно Принстонский центр перспективных исследований психоанализа (CAPS) провел сравнение небольшой выборки опытных психоаналитиков (все они претендовали на звание ортодоксальных фрейдистских психоаналитиков) и, помимо всего прочего, пришел к следующим выводам:

1. Все члены выборки, когда их попросили описать глагол «слушать» (в случае со слушанием пациента), описали его эмпирически совершенно по-разному.

2. Индивидуальный стиль восприятия и познания аналитика влияет на то, какую значимость он придает различным аспектам информации. Некоторые аналитики склонны больше синтезировать или упорядочивать материал, нежели другие.

3. Существует огромное разнообразие в том, как можно обозначать тот вариант «объектных отношений», который разворачивается между конкретными аналитиком и пациентом, и схема таких отношений, похоже, зависит, в первую очередь, от личности аналитика (The Forum, 1977).

Теперь, я утверждаю, что то, что подходит для одного, годится и для другого. Если у аналитика есть базовая структура характера, то у пациента тоже; если у аналитика есть свой когнитивный стиль, то у пациента тоже; если аналитик обучается выборочно, основываясь на своем характере, то пациент тоже. Я утверждаю, что преморбидная структура характера с соответствующими ей когнитивным и перцептивным стилями, предпочитаемыми режимами контакта, сохраняется, по крайней мере, в какой-то степени, через большинство форм психопаталогии. Более того, если наша профессиональная задача в действительности лечить, а не обучать или рассуждать о политике, тогда мы должны придерживаться глубоко практичного принципа: « Не исправляй то, что работает».

Из этого следует, что исправлять необходимо патологию, но не преморбидную структуру характера. С точки зрения изменений, а затем и психотерапии, похоже, что определенные структуры характера будут реагировать на разные катализаторы, ведущие к изменениям. К примеру (следуя классификации характеров по Ницше-Бенедикт-Шпигель и, таким образом, избегая коннотаций с клиническими заболеваниями), если мы имеем дело с апполонийской личностью, у которой преобладает сосредоточенность на периферии, ценностные установки главным образом – в познании, стиль обучения – в ассимиляции, и предпочитаемый режим контакта – визуальный, то есть все основания предполагать, что она будет меняться в зависимости от различных сигналов из окружающей среды, в отличие от дионисийской личности на другом  конце шкалы. Последняя сосредоточена преимущественно на центре, ценностные установки главным образом – в эмоциях, стиль обучения – в аккомодации, и предпочитаемый  режим контакта – тактильный. Здесь, как и в любой классификации, ясно, что число чистых типов весьма невелико. Я использую эту типологию только чтобы показать, что общие характерологические стили отличаются друг от друга, как по структуре, так и по способу функционирования. Поэтому я утверждаю, что они также должны различаться в способах ответа, в реакциях на различные аспекты окружающей среды, даже когда процесс, в который они вовлечены, это процесс изменения.

Думаю, что и мои выводы могут подходить одним парам «пациент-аналитик», и не подходить другим. Я считаю, что ключевая переменная заключается не в присутствии, доброжелательности, нежной заботливости, обучающей направленности или любом другом факторе, указанном ранее, хотя все они, конечно, важны. Все-таки решающим фактором я вижу определенную слаженность стилей терапевта и пациента, которая при их наилучшем соответствии, разгорается и горит самым неистовым и ярким пламенем.

Это не означает, что дионисийский терапевт не может лечить апполонийского пациента. Может, хотя они оба, возможно, были бы счастливее в другой комбинации. Тем не менее, я говорю о том, что Дионис-пациент и Апполон-пациент будут меняться в разных субъективных контекстах, основываясь на разной информации, с помощью разных катализаторов, вне зависимости от природы их патологии и от того, кто их лечит.

Еще немного по этой теме. Я не противопоставляю свой тезис основному кредо всех уважаемых психотерапевтов, который лучше всего высказал Гораций: «Ничто человеческое мне не чуждо». Хотя, я думаю, что эта фраза относится к переживаниям и последствиям этих переживаний, а не к процессу. Она касается тех черных дыр внутри и снаружи, в которые любой из нас может свалиться – как случайно, так и по невнимательности, как обычный человек, так и терапевт. Осознание такой уязвимости соединяет одного человека с другим, а также обнаруживает, что наше самое глубокое притязание на бессмертие и заключается в этой уязвимой человеческой природе.

Ранее я сказала о том, что понятие переноса и относящиеся к нему конструкции необходимо пересмотреть. Именно это я и собираюсь сделать напоследок.

В последнее время я удивляюсь тому, что в содержание чуть ли не каждого журнала клинического направления, включены, по крайней мере, две или три статьи, посвященные понятию переноса. Понятие переосмысливается, на него нападают, его защищают, отбрасывают в сторону, овеществляют, подтверждают, им пренебрегают. Во всяком случае, оно фигурирует как главное действующее лицо на афише современной психоаналитической мысли.

Я хотела бы высказать гипотезу о причинах данного явления. Сейчас это считается общепринятым, и даже банальным фактом, что декада 60-х в Америке была отмечена нарушением традиционных культурных устоев. Изменились общественные настроения, появились новые стандарты в различных официально-зафиксированных правилах поведения. Начиная с правления Кеннеди, социальная дистанция стала сокращаться, где-то такое сокращение было иллюзорным, а где-то реальным. Молодое поколение вдруг приобрело статус неимущего, если не в действительности, то, по крайней мере, на уровне устного единодушного мнения. Стиль в одежде, речи и мышлении стал совершенно новым. Лозунги «Будь впереди», «Пускай всё на самотек», «Делай то, что тебе нравится» стали определять сознание той эпохи. Как и всякое новое общественное движение, оно двигалось сразу по нескольким траекториям в культуре. Некоторые из них были аутентичными, благотворными, долгосрочными, поощряли рост, внушали доверие и приносили радость. Другие вели в обратном направлении. Тем не менее, ни одна деятельность, практикуемая в данном контексте, не могла оставаться прежней. Психотерапия не стала исключением. Эсален (Esalen), Инкаунтер-группы (Encounter), Гештальт и радость (Gestalt and joy) – все потихоньку подвергались медленному разрушению и изменению. Культурные катаклизмы породили необходимость в новых методах лечения. Так стали развиваться новые методы терапии. Они, в свою очередь, утверждали изменения в культуре, которая способствовала увеличению потребностей, удовлетворявшихся новыми методами. И так далее, и так далее.

Дух времени шел по пути устранения различий, уравнивания, преждевременной интеграции и яростной конфронтации. Сейчас я нахожусь во Вьетнаме. Индивидуализм стал одновременно очень важным и обесцененным, настолько, что люди, готовые иметь дело с таким парадоксом, потеряли свой авторитет, и их стали считать неспособными к действию, изжившими себя. Бог умер, и с ним умерла сила Авторитета и вера в Экспертов. Женщины решили, что они сами могут проводить гинекологическое обследование, и никто не имел ничего против сокращения количества психоаналитиков. Анти-герой в действительности и в литературе взял верх. Другими словами, старая форма связей и отношений стала несостоятельной, то же самое касалось и психотерапии. Новые пациенты нуждались в новых аналитиках или требовали, чтобы прежние аналитики менялись. Профессиональные стандарты поведения, которые 10 лет назад были бы ересью и поводом для исключения из профессии, стали правилом.

Профессия изменилась в части практики, но в части теории сохранилась в прежнем, хотя и стесненном, виде.

Сейчас очевидно, что в данной деятельности всегда есть место противоречиям между теорией и практикой. Тем не менее, я убеждена, что современный теоретический фокус на переносе и связанных с ним принципах – это попытка наконец-то привести теорию в соответствие с текущей эмпирической реальностью.

Мой тезис довольно прост. Так же, как культура изменилась в сторону меньшей авторитарности, формальности, и большей конфронтации в отношениях между людьми, так и отношения между психотерапевтами и пациентами претерпели такие же изменения. Более того, данная стилистическая трансформация была изначально результатом бунта контркультуры против технократической объективизации человека, и была призвана оживить веру в то, что субъективный опыт заслуживает уважения в качестве источника толкования реальности.

Такая точка зрения сыграла большую роль в демифизации всех экспертов и в особенности аналитиков; а также в демистификации пациента, по крайней мере, в данном отношении.

Опять-таки, такое видение уже присуще  традиции мысли в экзистенциализме и гештальт-подходе. «Мир» в этих концепциях всегда рассматривался с точки зрения человека, который живет в нем. Мир – это динамический рисунок, который создает и формирует человек, и он всегда относителен.

Вместе с тем, в результате такого представления об относительности, многие экзистенциальные теоретики пришли к отрицанию самого существования переноса. Медард Босс (Medard Boss), к примеру, пишет:

«Перенос – это всегда подлинная связь между анализандом и аналитиком. В каждой встрече (being together) партнеры раскрывают себя друг другу как человеческие существа. Для такого раскрытия нет никакой необходимости в переносе прошлого объекта любви на партнера в настоящий момент» (Boss, 1963).

Это немного похоже на то, как вместе с водой выплёскивают и ребенка. Я вижу это иначе.

Я считаю, что реакция переноса существует, как внутри, так и вне стен кабинета, если мы определяем её как искажение реальности здесь и сейчас.

Признано, что психические феномены более обусловлены, и что проекция играет главную роль в переносе, но, несмотря на это, мне кажется, что здесь применимы и другие принципы.

Во-первых, по динамике перенос можно рассматривать как феномен дежавю, в основе которого мы находим неверное узнавание. Другими словами, искажение возникает на основе верного восприятия реального сходства между прошлым и настоящим объектом, но так как прошлый объект плохо воспроизводим в памяти или неадекватно воспринимается, настоящий объект берет на себя функции представлять его.

Во-вторых, хотя в любой момент могут возникнуть элементы переноса в отношениях аналитик-пациент (я верю, что перенос взаимен и возникает в контексте отношений, а не внутри одного или другого участника пары), всё же, происходящее не исчерпывается одним переносом. Реакции переноса разворачиваются в контексте отношений двух реальных людей, связанных с действительностью. В этом смысле искажение и реальность всегда переплетены. Контекст и содержание смешаны.

В-третьих, говоря обобщенно, хотя искажение реальности и ограничение восприятия говорят о патологических тенденциях в личности, тем не менее, такое поддержание гомеостатического баланса на короткий промежуток времени можно рассматривать как адаптивное. Тогда реакция переноса может быть адаптивна в следующем смысле: относиться к чему-то похожему менее болезненно и менее опасно для баланса, чем осознанно воспринимать новое, требующее нового ответа.

С другой стороны, то, что обычно называют «положительным переносом», кажется мне опять же содержащим множество элементов реальности. Если вы встречаетесь два или три раза в неделю с тем, кто внимателен, добр, дружелюбен, заботлив и сострадателен большую часть времени, мне кажется вполне ожидаемым, что вы будете испытывать положительные чувства к этому человеку.

В действительности, не ощущать этого и есть искажение реальности, которое возникает в условиях некоторых чрезвычайно тяжелых патологических ситуаций. То же самое с негативным переносом. Поскольку аналитик иногда ведет себя так, что это травмирует нас, то негативные чувства к нему обоснованы и соответствуют вполне определенной реальности. Касторовое масло может быть полезным для нас, но, как правило, мы его не любим. То же самое относится к аналитику. Забота, похоже, имеет такое качество, которое можно охарактеризовать фразой «аппетит возрастает во время еды», а именно, проявления заботы и служения, как правило, имеют тенденцию к бесконечному воспроизводству (возможно, аналитик всего лишь гонится за своими вложениями).

Несомненно, прототипом этого опыта являются отношения с родителями в раннем детстве. Однако этот факт не делает такое проявление нереалистичным. Это всего лишь проявление, присущее млекопитающему.

Еще одна точка зрения заключается в том, что переход от интерпретации к конфронтации коренным образом изменил терапевтические отношения. Традиционно интерпретация считалась рациональным объяснением, предлагаемым аналитиком пациенту, основанным на понимании и концептуализации аналитиком сопротивления пациента и причин (обычно инстинктивного конфликта) для такого сопротивления. Конфронтация же это попытка поставить пациента лицом к лицу с его собственными патологическими моделями поведения. Акцент с вопроса «почему» сместился на вопросы «как» и «что». Конфронтация также влечет за собой больший риск для аналитика, потому что она обнаруживает его непосредственные реакции. Другими словами, конфронтация всегда говорит достаточно об обоих её участниках. К интерпретации это неприменимо. Кроме того, поскольку конфронтация влечет за собой диалогичную связь «здесь и сейчас», нельзя утверждать, что пациент реагирует в рамках прошлого, на кого-то воображаемого другого, кем не является аналитик. Конечно, манера поведения и реакция пациента основывается на опыте прошлого, как в случае межличностного эффекта – он влияет на то, как пациент может выразить свою реакцию, но не на реакцию как таковую.

Я понимаю, что можно улыбаться, когда больно, вместо того, чтобы плакать. В этом случае мы можем назвать данную реакцию неуместной. Моё мнение, тем не менее, остается прежним – стиль реакции может быть не соответствующем действительности, в данном случае – оборонительным, но сама реакция встроена в реальное взаимодействие с реальным аналитиком.

 

Как мне кажется, мы пришли к заключению, состоящему из трех частей:

1. Отношения пациента с терапевтом имеют как трансферентную, так и реальную составляющие, и они пересекаются. Следовательно, говорить о «реальных взаимоотношениях» и «отношениях, основанных на переносе» значит искусственно разделять их. Кроме того, отношения человека вне терапевтического контекста имеют те же самые характеристики.

2. Контекст, в котором возникает реакция переноса, реален. Таким образом, должен быть какой-то реальный элемент, присутствующий в отношениях, что вызывает конкретное искажение в конкретное время. Следовательно, весьма сомнительно, что кто-нибудь когда-нибудь увидит реакции, которые будут полностью трансферентными.

3. Если рассматривать пациента и терапевта как диаду в биполярном поле, то нет действительного разделения между отношением пациента к терапевту, и терапевта к пациенту. Скорее, они составляют единое структурное целое с последовательными воздействиями и приспособлениями, которые оказывают взаимное влияние друг на друга.

Трудно завершить статью внятно, потому что вопросы, которые я подняла в ней, на сегодня кажутся мне далекими от окончательного решения. Во всяком случае, они порождают во мне еще больше вопросов, чем их было прежде. Возможно, мне лучше закончить строчками Э.Э. Камингса (E. E. Cummings):

— когда небеса повешены, и океаны утоплены, единственной   тайной   останется   человек (Сummings, 1957; перевод – Е.Дайс)

Литература

  1. Boss, Meddard (1963). Psychoanalysis and Daseinanalysis. New York: Basic Books, Inc.
  2. Buber, Martin (1964). Healing through Meeting in The Knowledge of Man. New York: Harper Bros.
  3. Сummings, e. e. (1957). 100 Selected Poems. New York: Grove Press, Inc.
  4. The Forum. (1977) Society of Medical Psychoanalysts. Vol. X11, No. 4..
  5. Haley, Jay (1963). Strategies of Psychotherapy. New York: Grune & Straton, Inc.
  6. Levenson, Edgar A. (1978) Contemporary Psychoanalysis. Vol. 14, No. 1.
  7. May, Rollo (1958). Existence. New York: Basic Books, Inc.
  8. Singer, Erwin (1971). The Fiction of Analytic Anonymity. Human Dimension.
  9. Strupp, Hans H. (1973). On the Basic Ingredients of Psychotherapy. Journal of Consulting and Clinical Psychology, 1973, Vol. 41 No. 1, 1-8,
  10. Tauber, Edward S. (1978) Countertransference Reexamined. Contemporary Psychoanalysis, Vol. 14, No. 1.

 

Перевод с английского: Е.Дмитриева. Редакторы: И. Алферова, Е. Серебрякова.

Ссылка на оригинал: http://www.gestalt.org/magda.htm

Будьте в курсе наших событий

Подпишитесь на нашу рассылку и получайте последние новости и интересные материалы нашего института

Следите за нами в социальных сетях

Подписывайтесь и следите
за обновлениями

Этот сайт использует файлы cookie. Продолжая пользоваться сайтом, вы соглашаетесь с использованием файлов cookie.